Борхес и "абсурдность мира". Попытка составить "Избранное".

Все началось с того, что несколько лет назад я написал на двух страничках нечто, что мне показалось стилизацией в духе “Новых расследований” Х. Л. Борхеса. Идея была в том, что бедный А. С. Пушкин вовсе не был застрелен Дантесом. Презренный ловелас якобы промахнулся и этим поставил Пушкина в эстетически безвыходное положение: рассматривая дуэль в поэтике трагедии, он ожидал смерти обидчика или собственной гибели, по крайней мере - явного вмешательства Рока. Два промаха снижали трагедию едва ли не до уровня фарса, и тогда “творец судеб своих литературных героев решил исправить волю Творца и изменить по законам высокой трагедии исход дуэли, даже ценой отягощения своей души смертным грехом.” По дороге домой, А. С. стреляется в возке и просит секунданта объявить о его смертельном ранении на дуэли. Но недалекий Дантес не сразу догадывается воспользоваться обстоятельствами и укрепить свою славу бретера, слухи о самостреле доходят до Государя и церковных властей, и только благодаря заступничеству графа А. Х. Бенкендорфа поэта похоронили не за церковной оградой, как самоубийцу. Но именно по этой причине похороны прошли без подобающей торжественности и публичности, тело было перевезено ночью, почти тайно, в Святогорский монастырь...

Сама идея мне казалась интересной, хотя после всего, что было понаписано о Пушкине за последние 30 лет, вряд ли особенно оригинальной. Чтобы она не растворилась с самого начала среди псевдо-хармсовских анекдотов, ей нужна была особая форма, и этой формой я выбрал странные повествования Борхеса, в которых эрудиция тесно переплетается с выдумкой, факт и вымысел являются равноправными элементами “виртуальной реальности” книжного мира...

 

набросок

Родился в 1548-м году в Париже, у соблазнённой пьянчугой-дворянином дочери трактирщика. Родители отослали дочь рожать в деревню к родственникам, подальше от молвы; …

// avva.livejournal.com

 

Хорошо известно, что слепой библиотекарь-убийца из «Имени Розы» — это Борхес. Да и сам Умберто Эко в «Заметках на полях "Имени Розы"» это подробно объясняет. Он там объясняет многое: откуда взялось название, как медленно и детально выращивал он мир монастыря — перед тем, как запустить его в действие, при чем тут (и при чем ли вообще) постмодернизм... Борхес упомянут в трех местах. Как прообраз библиотекаря, как представитель постмодернизма, и — походя — в очень романтичном и перегруженном именами авторов и их книг признании в любви к средневековью. Ни одной книги Борхеса не упомянуто — и, как мы думаем, не зря. Ведь, как сказал Борхес в рассказе «Сад расходящихся тропок», в тексте шарады нельзя употреблять загаданное слово!
«Роза» — у Борхеса есть такое стихотворение, и в заключительных строчках романа оно бы прозвучало ничуть не хуже средневековой латыни. Лабиринты и библиотеки — вместе и порознь — повсюду... Над «Поэтикой» Аристотеля (да-да, той самой скрытой и отравленной книгой из «Имени Розы»), ломает голову главный герой рассказа «Поиски Аверроэса», пытаясь разгадать смысл таинственных слов «трагедия» и «комедия». И в этом же рассказе — опять роза, лепестками которой начертано имя Аллаха: вот уже «имя» и «роза» совсем рядом. И в том же сборнике «Алеф», как в Алефе из рассказа «Алеф», встретим мы и лабиринт с трупами, и горящие книги, и средневековые ереси...

 

от о чем умолчал Эко в «Заметках на полях...». Но умолчание не прошло ему даром — в рассказе «Богословы», в том же сборнике «Алеф», Борхес рассказывает нам, в слегка завуалированном виде, историю соперничества Борхеса и Эко.
...Богослов Аврелиан пишет длинный, ученый, полный цитат из недоступных книг, труд — опровержение некоей ереси. Но богослов Иоанн успевает раньше: его эссе о той же ереси и короче, и чеканнее, и действеннее. Имеются в виду, конечно, «Имя Розы» и сам рассказ «Богословы». Впоследствии, не без участия Аврелиана, Иоанна-Борхеса сжигают на костре — а в «Имени Розы» сгорает Хорхе.
...Всю жизнь Аврелиан старался превзойти Иоанна. Умереть ему удалось, как и Иоанну, в огне. И наконец оказывается, что с точки зрения Бога Аврелиан и Иоанн всегда были одним и тем же человеком.
...Возникает вопрос: как же Борхес мог, за много лет до появления «Имени Розы», рассказать эту историю? Один возможный ответ содержится опять-таки в сборнике «Алеф», в рассказе «Другая смерть». Еще одна версия дана в рассказе «Бессмертный» — не будем повторять, из какого сборника. В нем некий бессмертный, перечитывая свой текст, догадывается, что на самом деле он является не римским легионером (кстати, итальянец), а Гомером (кстати, слепец!). Так и Умберто Эко, перечитывая свои романы, когда-нибудь поймет, что он — Борхес.
И последняя попытка объяснения — в последнем рассказе Борхеса «Память Шекспира». ...Телефонный звонок. Умберто Эко поднимает трубку. Голос (по-испански? по-латыни? молча?): «Передаю вам память Борхеса...»

 

В таком случае, "Имя розы" - это великолепная, одна из самых замечательных в истории литературы прозаических шуток. Такая теория, безусловно, имела бы право на существование, если бы не одно обстоятельство. А именно: колоссальную, сравнимую только с булгаковской, роль в романе играет другой едва упомянутый нами прозаик - Х.Борхес. Настолько большую, что его, как признает сам Эко, просто невозможно было не запихнуть непосредственно в роман. Гармоническое сочетание биографии с характером творчества привело к тому, что там, где, по авторскому замыслу, появляется библиотека, библиотекаря приходится ослеплять. Воздействие Борхеса на "Имя розы" столь велико, что Эко ни на мгновение не готов примириться с мыслью о том, что оно, не дай Б-г может остаться незамеченным читателем. Незамеченным - значит, во многих случаях, не сработавшим. Поэтому булгаковские следы так и остаются следами, русскую и грузинскую темы даже исследователю приходится выуживать из толщи текста, а о наличие Борхеса в романе автор громогласно сообщает в послесловии. Жаль, конечно, ибо таким образом он грешит против правил структурной зашифровки, но нет худа без добра. Давайте посмотрим, в каких борхесовских грехах он считает необходимым признаться. Может быть, все не так уж скверно. То есть: если Булгаков был припрятан только для того, чтобы мы его нашли, то не с тем ли выпячен Борхес, чтобы сбить нас с толку? И как же он выпячен: "Все меня спрашивают, почему мой Хорхе и по виду, и по имени вылитый Борхес и почему Борхес у меня такой плохой. А я и сам не знаю. Мне нужен был слепец для охраны библиотеки. Я считал это выигрышной романной ситуацией. Но библиотека плюс слепец, как ни крути, равняется Борхес. В частности, потому, что долги нужно выплачивать. К тому же именно через испанские толкования и испанские миниатюры Апокалипсис завоевал средневековье. Но когда я сажал Хорхе в библиотеку, я еще не понимал, что он станет убийцей. Как принято выражаться, он дошел до этого сам... То есть писатель - пленник собственных предпосылок."

 

Как верно писал Эко в послесловии к роману, слепец-библиотекарь - это, разумеется, автоматически "Борхес". Но для чего вообще понадобился слепец? Предлагаемое объяснение - сюжетная потреббность - недостаточно. Гораздо естественнее воспринимать "слепца" как нарочитый перебор, навязывание Борхеса не только там, где он явно присутствует (библиотека). Как толстый намек. Вопрос только - на что. Недостающее звено Обычно этот термин используется в палеонтологии, или, если угодно, в антропологии - там, где ищут нечто промежуточное между обезьяной и человеком. В данном случае мы ищем - и находим, разумеется, - лишь вполне человекообразного Борхеса, но в новой ипостаси. Итак, антураж, материальная среда романа Эко - Библиотека - взяты у Борхеса. Это, впрочем, не только не скрывается, но даже выпячивается. Но это обстоятельство становится вдесятеро более интересным если мы обратим внимание на то, что у Борхеса же позаимствована и пружина повествования - погоня за "Поэтикой" Аристотеля, желательно, в как можно более полном виде. Вообще говоря, намек на это содержится уже во введении к роману. Читатель помнит, что следы утерянной рукописи автору романа удалось обнаружить только один раз: "в Буэнос-Айресе, роясь на прилавке мелкого букиниста... я натолкнулся на испанский перевод брощюры Мило Темешвара "Об использовании зеркал в шахматах"..." Более прозрачного намека на Борхеса и придумать невозможно. Но что нам намеки! Что нам намеки! У Борхеса есть замечательный рассказ "Поиски Аверроэса". Аверроэс, кстати, был тем автором, через которого многие произведение Аристотеля дошли до христианского средневекового мира. Что же ищет в этом рассказе великий арабский философ? Он гоняется за смыслом "Поэтики" Аристотеля. Гоняется безуспешно, хотя и располагает ее полным текстом - и "Трагедией", и "Комедией". Оказывается, наличие текста это еще не все (Эко затем добавит: "Равно как и его отсутствие - это тоже еще не конец"). Беда Аверроэса в том, что он, будучи замкнут "в границах ислама", не имел понятия о том, что такое театр, и так и не смог понять значения слов "трагедия" и "комедия". Результатом его поисков, если верить Борхесу, было такое определение: "Аристу именует трагедией панегерики и комедией - сатиры и проклятия". Борхес в конце рассказа так и пишет: "...Я хотел описать процесс одного поражения". Этим же занимался Эко в "Имени розы", только вместо эстетической задачи он поставил перед собой задачу эпическую. Он искал достойный пример текстологического успеха, иными словами, несгорающей рукописи, который мог бы стать достойным партнером аналогичной рукописи Булгакова, природа которой была ему, в отличие от нас, вполне ясна. Этот пример и был доставлен Борхесом, причем в избытке. Эко соблазнился на "поражение Аверроэса" именно ради контраста с кажущимся достижением Вильгельма.