Я после освобождения нашего города нередко видел на улицах его молодую светловолосую женщину, державшуюся достойно и спокойно. Так же она держалась в присутствии коменданта Багеровского концлагеря, выполняя роль переводчицы. Да, я тогда, в ноябре 1943 года, перенес всю ненависть к немцам и на нее, вся работа которой была чисто механической. Но она была чистенькой, прилизанной, пахнущей духами, а я был грязным, в измятой одежде, пропитанной не только испарениями давно немытого тела. Я тогда мысленно рисовал картину расправы над «шоколадницей», как тогда было принято называть девушек, услаждавших немецких офицеров. Но она прошла проверку в органах МГБ, и в ее действиях не было обнаружено ничего преступного. А личное предубеждение у меня осталось...
Через два месяца после освобождения Керчи состоялся открытый судебный процесс над руководством Керченской МТС. Свидетелями были рядовые работники: слесари, токари, механики. К такой же категории участников процесса был отнесен и мой отец. Я лично знал всех подсудимых, поскольку часто посещал отца, когда он работал в этой МТС главным бухгалтером. Для меня было ясно, что эти люди не были закоренелыми врагами советской власти. Пособничество их было вынужденным, пассивным. Они стали жертвами сложившихся обстоятельств и политического недомыслия, к которому примешивалась обычная человеческая жадность. Решение, принятое директором МТС Дрегалевым, было правильным: пустить технику в работу и использовать немецкое горючее для посева озимых. От сельских общин, бывших колхозов, принималась плата натурой – зерном и мукой. Дрегалев скончался скоропостижно летом, место его занял главный механик Беспалый. Действие договора продолжалось, мука мешками потекла в дома руководителей, в то время как рядовые сотрудники МТС получали скромную добавку к пайке, определяемой немецкими властями. Доля моего отца была не меньше, чем у остальных руководителей предприятия, но мешки его с мукой исчезали по пути домой, муку раздавали семьям бывших сотрудников МТС, служивших в Красной Армии. Начальство меняло муку на ценности. Мать моя ворчала на отца, сравнивая нашу сверхскромную жизнь с жизнью других членов руководства. Теперь все вылезло наружу. Сотрудники МГБ вели долгую кропотливую работу, выясняя подробности совсем негромких дел, не причинивших урону советской власти. Об этом обвиняемым напомнили в судебном заседании. Напомнили и о том, как они удирали от советской власти на загруженных барахлом автомобилях... Напомнили им об исключительной исполнительности при подготовке к отправке в Германию сельхозмашин. Они не были отправлены, но не было в том заслуги руководства. Допрашивая моего отца на суде, государственный обвинитель задал вопрос: «Поясните суду, как осуществлялся срыв отправки тракторов и комбайнов в Германию?». Отец ответил: «Ко мне пришел слесарь Клиндухов и спросил, что делать? Я ему сказал, что нужно сделать все, чтоб машины не были отправлены! Немцы уйдут, чем землю поднимать будем? Я не разбираюсь в технике, но думаю, что есть такие детали, маленькие по объему, без которых машина не пойдет. Все нужно сделать тонко, чтобы Фишер не заметил. При том нужно не приостанавливать работу, а делать ее еще более интенсивной, чтобы управляющий, немец, видел, как хорошо вы трудитесь!». «А вы не боялись? – задал вопрос прокурор. «Боялся, но надеялся на то, что впопыхах сборов, немцам будет не до нас». Вопрос к подсудимому, главному механику: «Вы слышали ответ свидетеля? Поясните, почему слесарь пошел к главному бухгалтеру, а не к вам, отвечающему за технику?». Главный механик, разводя руками, ответил: «Не знаю!». Помещение конторы, где проходил суд, было полностью заполнено людьми. Я слушал и горд был за отца. «Какой же он умный, – думал я, – все предвидел! Послушайся он матери, сидеть бы ему рядом с обвиняемыми». И сделан был правильный вывод: «В МГБ хлеб даром не едят!».