Агрессор: В СССР довоенных лет был низкий уровень пьянства, преступности, зато поднималось образование, идеологическое воспитание (без оценки его), народ был сплочен, никакого местечкового национализма и прочей херни. Высокий уровень общности, коллективности, а не нонешней Ындивидуальности, м-мать ее.
-- Насчет пьянства до войны сказать затрудняюсь, но то, что во время войны пьянство в армии достигло невиданного размаха – это факт.
Экипировка была плохая: шинели не по размеру, ноги в обмотках, а не сапогах. Многие ветераны отмечают в своих воспоминаниях, что внешний облик советского солдата в канун войны оставлял желать много лучшего и имел, как говорится, вид на Мадрид. Не судите об этом облике по советским фильмам. Если бы моральный фактор был действительно высок – не было бы миллионов советских военнопленных. В конце-концов, можно продолжать сражаться и в окружении. Сотни тысяч бывших советских бойцов стали власовцами, бандеровцами, лесными братьямя. В Прибалтике и на Украине, особенно в Западной, в Крыму и на Северном Кавказе - местное население коренной национальности скорее поддерживало немецкую, чем советскую армию. Что и спровоцировало Сталина на выселение татар и чеченцев, а заодно и латышей тоже в немалых пропорциях. Как ни странно, именно во время войны в СССР вновь расцвел махровый антисемитизм, что продолжилось и после войны, достигнув своего апогея в Деле врачей в 1953 г, когда всё шло к погромам и массовой депортации евреев в Сибирь. Если бы отец всех народов не сдох скоропостижно, всё могло бы кончиться весьма печально, в духе нацистской Хрустальной ночи.
Кстати, я надеюсь вряд ли для кого не авторитетны высказывания такого артиста как Жженов и летчик-испытатель Галлай. (Агрессор, тут и относительно нашей давешней дискуссии о пытках в СССР.)
Мне кто-то из анонимных доброжелателей, видимо, сотрудников КГБ, прислал два личных дела моих следователей, моих палачей - Моргуля, старшего следователя контрразведки, и Кириленко. Этот был молодой, он вел со мною большинство допросов. Вымогал ответы насильственным путем. Но он все-таки самый мягкий был из них. И вот мне какой-то доброжелатель уже после моей реабилитации, после того, как
Жженов стал восприниматься как "жертва режима", прислал вдруг личные кадровые дела, анкетные данные моих следователей
// www.izvestia.ru
«В 1938 году Георгий Жженов был арестован по обвинению в шпионаже - поводом к аресту послужила поездка актера на съемки во Владивосток, во время которой он случайно познакомился с американцем. На допросах я стоял по семь суток, и если падал от изнеможения, то меня за волосы поднимали и опять ставили. Менялись следователи - один приходил на смену другому, а я все стою, стою. Они выбивали так из меня нужные им ответы. Только в конце 1955 года 38-летний Жженов был реабилитирован».
Известия: Ваши лагерные рассказы, производят очень тяжелое впечатление».
«У меня был эпизод один. Когда я оказался на Колыме, первым моим лагерем стал Лукьянский леспромхоз, 47-й километр, где мы тайгу валили. И поскольку лагерь только зачинался, окружен он был поселком колонистов. Колонисты - это вроде бы вольнонаемные, но в то же время они не могут покинуть эти места. Обычно украинцев, прибалтов туда присылали: в свое время советская власть с ними так поступала. Но это был вольный поселок, с нашей точки зрения, с точки зрения зеков. И туда привозили кино. А тогда перед художественным фильмом всегда демонстрировалась какая-то хроника. И вдруг в этой хронике я вижу своего следователя Кириленко! В каком качестве? В фильме показывали освобождение Буковины - как мы насаждаем там советскую власть. И я смотрю: водят праздничные хороводы организованные, буковинцы несказанно радуются советской власти, которая наконец-то пришла. И среди этих хороводов я вижу своего следователя! Думаю, ах ты, сукин сын, и ты там!
Известия: Вы до сих пор не можете себе простить ваш последний разговор с братом Борисом? Когда его арестовали, держали в тюрьме, а потом дали вам свидание, а вы призывали его трудиться, работать в лагере честно. Мол, советская власть вознаградит за труд.
Жженов: Это самое страшное воспоминание. Самый постыдный мой поступок. Я поражаюсь стойкости и достоинству Бориса, который, выслушав чушь, которую несет его родной брат, сказал: "Пошел вон, позови мать". Да, это были последние слова, которые он мне сказал. А потом я сжигал переданные им записки, где он описывал, что с ним было в тюрьме. А мать - никогда не забуду этого - сказала: "Напрасно, сынок, может, пригодилось бы в жизни". Вещие слова! Это грех, который во мне так и остался.
Известия: Но вы же делали это от неведения.
Жженов: Но это свидетельство не храбрости, а трусости. Боязни. Как бы чего не вышло... А ведь все равно вышло.
Сейчас мне дали в КГБ личное дело брата прочесть, и я узнал, что они там с Борисом делали. Палачи.
Известия: В Германии нацистских преступников до сих пор разыскивают и преследуют. Понятно, что сравнивать эти режимы, может быть, некорректно, но ведь есть же и откровенные преступники.
Жженов: Вы знаете, мне кажется, между нацистским режимом в Германии и нашим большевизмом есть связь. Наверное, произвол и там был, но такого дикого произвола, как в России... Моя жизнь - биография советской власти. Я родился в 1915 году. Шла Первая мировая война. Вслед за ней через год, через два отрекся Николай от престола, и большевики использовали это обстоятельство. И я свидетель эпохи большевизма, в каком-то смысле ее жертва. И свидетель падения большевизма. Сожалею, что я писательству отвел место не самое главное в своей жизни. Правда, обстоятельства жизни не всегда способствовали этому занятию - на Колыме за каждый найденный клочок исписанной (для памяти) бумаги я рисковал получить пулю в лоб...
И сейчас многое неладно. Но надежда есть, что страна все-таки пойдет по правильному пути. Наверное, сказывается, что Россия только в 1861 году избавилась от крепостного права. Совсем недавно. А европейские страны когда избавились от этого рабства? Поэтому фору они имеют перед нами большую. Рабского у нас больше сохранилось.
В последнее время больше стало свободы, свободы мыслеизъявления, волеизъявления. Конечно, меня радуют акты возмущения, которыми отвечают люди на несправедливость, допущенную властью. Раньше не смели, а теперь смеют. Слава богу. Значит, несправедливости - совсем откровенной - придет конец. Посмотрим.
Очень хорошо помню свою первую встречу со Смоктуновским в Норильске. Я туда был сослан, а Кеша там хоронился. Ему "повезло" быть военнопленным в свое время, а военнопленных тогда не щадили: большинство из них сразу, по возвращении в Россию, оказывались в фильтровочных лагерях. Кеша, чтобы избежать этого, добровольно уехал в Норильск. Богом проклятое место, где не было советской власти. Город под началом МГБ. И никаких горсоветов, никаких горисполкомов не существовало. И вот Кеша туда, в эти каторжные места, смылся нарочно. Он стал вольнонаемным и просидел все это критическое время в Норильске. То есть он был в двусмысленном положении: вроде бы и ссылка, а вроде и свободен.
Марк Галлай. «Я думал: это давно забыто»
Визит к Кащею
В один прекрасный день я отправился к Ульриху.
Не уверен, что сегодня многие помнят, кто такой был генерал- полковник юстиции Василий Васильевич Ульрих. Но в тридцатых - сороковых годах он представлял собой одну из самых мрачных и в то же время видных фигур сталинской репрессивной системы. Как председатель Военной коллегии Верховного суда СССР он возглавлял всю разветвленную систему республиканских и областных военных судов, но особенно известен был тем, что лично председательствовал на процессах над людьми, еще недавно занимавшими высшие государственные и партийные посты: Каменевым, Зиновьевым, Бухариным, Рыковым, Тухачевским...
Конечно, смертные приговоры им всем еще до суда выносил Сталин со своим ближайшим окружением, но всегда, когда по каким-то соображениям, не доступным умам простых смертных, считалось целесообразным не прикончить очередную жертву террора в подвалах НКВД, а инсценировать "открытый" судебный процесс, на авансцену выступал глава военной юстиции В.В. Ульрих.
Привели меня, рядового летчика-испытателя, в его кабинет обстоятельства особые.
Мой шурин (брат моей первой жены) в возрасте 19 лет в воинском звании пехотного младшего лейтенанта был тяжело ранен в бою и попал в плен. Его сочли погибшим и даже известили об этом семью. И лишь когда закончилась война, выяснилось, что он жив, освобожден из плена, после чего, как и все его товарищи по несчастью (или счастью - ведь, вопреки первым сведениям, человек остался живым!), отправлен в спецлагеря для "проверки". Проверку он прошел, вернулся в Москву, но вскоре был вновь арестован. Семья предприняла все возможные меры, чтобы парня выручить, начиная с приглашения самого лучшего адвоката. Тем не менее Военная коллегия Московского военного округа признала его виновным - не больше и не меньше! - в измене Родине, совершенной военнослужащим в военное время, и приговорила к десяти годам лагерей строго режима (то есть фактически - к каторге), возвращение из которых, даже по прошествии этого срока, было весьма проблематичным.
На всякий случай без особой надежды на успех подали апелляцию в Военную коллегию Верховного суда, понимая, что поток подобных апелляций весьма обилен и в аппарате Военной коллегии приговоры штампуют второстепенные лица, не особенно утруждая себя сколько-нибудь детальным изучением дела.
И тут моей теще - матери осужденного - кто-то сказал, что у Ульриха сын - летчик и поэтому генерал к представителям этой профессии якобы испытывает определенную слабость. Сведения были крайне ненадежные - на уровне слухов. Но понятное отчаяние матери толкало на то, чтобы не пренебрегать любым шансом, каким бы малым он ни казался.
- Марик, попробуй поговорить с Ульрихом, - попросила теща. И я, по наивности явно не отдавая себе отчета в том, насколько на разных этажах иерархической лестницы находимся мы с Ульрихом, начал действовать, проявляя при этом больше настойчивости, присущей испытателям, чем трезвого понимания ситуации.
Секретарша одного из заместителей министра авиационной промышленности, моя давняя добрая знакомая, подпустила меня, когда ее шефа не было на месте, к телефонному аппарату правительственной связи - кремлевской "вертушке". Таких "вертушек" в то время было сравнительно немного, и трубку снимал, как правило, сам владелец аппарата. Так получилось и на сей раз - ответил Ульрих.
- Товарищ генерал, - сказал я. - Летчик-испытатель майор Галлай просит десятиминутного приема у вас по личному вопросу.
Майор... Персона явно не из тех, с кем привык поддерживать контакты председатель Военной коллегии. Но, видимо, сыграла свою роль "вертушка", а скорее всего просто от неожиданности он ответил:
- Приходите завтра, в шестнадцать часов.
И вот, как было сказано, я отправился к Ульриху. Военная коллегия Верховного суда помещалась в самом начале Никольской улицы, рядом с аптекой Ферейна, но вход в бюро пропусков был со стороны заднего фасада здания, обращенного к памятнику первопечатнику Ивану Федорову.
В своем кабинете Ульрих сидел за столом в рубахе и подтяжках. Тужурка висела тут же на вешалке. Кондиционеров тогда не было, и его явно донимала жара. На лысой голове выступали капельки пота.
- Ну, так слушаю вас, - сказал Ульрих, посмотрев на меня, как мне показалось, с удивлением.
И я начал излагать суть дела. Едва я назвал статью: 58-16, - по которой был осужден шурин, Ульрих с усмешкой заметил:
- Только и всего: измена Родине.
- Товарищ генерал, - возразил я. - Если бы речь шла о мелочи, я не стал бы вас беспокоить.
И продолжал выкладывать свои доводы в пользу осужденного: попал в плен раненным в бессознательном состоянии, оружие против своих не поднимал, реального вреда нашей армии и государству не причинил, на войну попал 19-летним, вчерашним школьником, воспитывался в семье родителей - старых большевиков.
На изложение всего этого я назначил себе пять минут из испрошенных десяти ("Эх, надо было просить пятнадцать!") и в этот регламент уложился. уложился.
Ульрих выслушал меня и сказал безразличным, сухим тоном:
- Да, но существует же такое понятие - офицерская честь.
- Товарищ генерал, я знаю об этом понятии.
- Вы-то знаете, — Ульрих лениво показал рукой на орденские колодки на моем кителе (я уж постарался навесить на себя все, что было). - Но ваш шурин...
Я пустился было по второму разу излагать свои доводы, но Ульрих, больше не слушал меня, взял трубку и сказал кому-то:
- Зайди ко мне.
Этот "кто-то" оказался заместителем председателя Военной коллегии генерал-майором юстиции Орловым.
- Вот майор ходатайствует о пересмотре дела своего родственника. Апелляция подана, но нам надо самим посмотреть. Действительно, когда дело касается какого-нибудь деклассированного элемента, мы это учитываем. Надо, наверное, не оставлять без внимания и обратную ситуацию: родители - старые большевики, да и майор ручается. В общем, возьмите себе на контроль.
Вышел я из кабинета Ульриха вместе с Орловым. Не знаю, чем он объяснил снисходительную реакцию своего шефа на вторжение нахального майора, но спросил лаконично:
- Фамилия? Статья? Дата осуждения? Кем осужден? - и записал мои ответы.
В результате десять лет лагерей строгого режима решением Военной коллегии Верховного суда превратились в семь лет лагерей "обыкновенных", из которых половину мой шурин проработал в "шарашке". Тоже не сахар, конечно, но все же... Полную реабилитацию и боевой орден он получил одновременно со многими своими товарищами по несчастью - спустя добрых два десятка лет.
Со временем, когда я лучше разобрался в психологии высокого начальства и принятых правилах игры, то понял, насколько экстравагантным было мое вторжение к Ульриху и как оно его, видимо, позабавило. Этим, наверное, и объясняется положительный (в общем, конечно, положительный) результат нашего разговора - уж, конечно, не тем, что мои речи пробудили в этом палаче стремление к справедливости. О существовании такого понятия, как справедливость, он, надо думать, к тому времени давно забыл.
Когда я много лет спустя увидел книгу братьев Аркадия и Георгия Вайнеров "Визит к Минотавру", то, еще не читая романа, подумал, что подобное название неплохо бы подошло к той давней истории.