Петроний

[LXXXI] Nec diu tamen lacrimis indulsi, sed veritus ne Menelaus etiam antescholanus inter cetera mala solum me in deversorio inveniret, collegi sarcinulas, locumque secretum et proximum litori maestus conduxi. Ibi triduo inclusus, redeunte in animum solitudine atque contemptu, verberabam aegrum planctibus pectus et inter tot altissimos gemitus frequenter etiam proclamabam: "Ergo me non ruina terra potuit haurire? Non iratum etiam innocentibus mare? Effugi iudicium, harenae imposui, hospitem occidi, ut inter audaciae nomina mendicus, exul, in deversorio Graecae urbis iacerem desertus? Et quis hanc mihi solitudinem imposuit? Adulescens omni libidine impurus et sua quoque confessione dignus exilio, stupro liber, stupro ingenuus, cuius anni ad tesseram venierunt, quem tanquam puellam conduxit etiam qui virum putavit. Quid ille alter? qui die togae virilis stolam sumpsit, qui ne vir esset a matre persuasus est, qui opus muliebre in ergastulo fecit, qui postquam conturbavit et libidinis suae solum vertit, reliquit veteris amicitiae nomen et — pro pudor! — tanquam mulier secutuleia unius noctis tactu omnia vendidit. Iacent nunc amatores obligati noctibus totis, et forsitan mutuis libidinibus attriti derident solitudinem meam. Sed non impune. Nam aut vir ego liberque non sum, aut noxio sanguine parentabo iniuriae meae."

 

LХХХI.
Однако недолго предавался я плачу, опасаясь, как бы в довершение всех
бед не застал меня, одинокого, на этом постоялом дворе младший учитель
Менелай; я собрал свои пожитки и, печальный, перебрался в укромный уголок
неподалеку от морского берега. Три дня провел я там безвыходно, терзаясь
мыслями о своем одиночестве. Я бил кулаками мою наболевшую грудь, испуская
глубокие стоны и непрерывно восклицая:
- Ужели не поглотит меня, расступившись, земля или море, жестокое даже
к невинным? Затем разве я избег правосудия, обманом спас жизнь на арене,
убил приютившего меня хозяина, чтобы после стольких дерзновенных поступков
жалким, одиноким изгнанником валяться в трактире греческого городка? И кто
же, кто обрек меня этому одиночеству? Юнец, погрязший во всяческом
сладострастии, по собственному признанию достойный ссылки! Разврат освободил
его, разврат дал ему права гражданства. Зад его разыгрывался в кости. Он,
кого, заведомо зная, что он мужчина, уводили с собой, как девочку. А другой?
О, боги! Он и в день совершеннолетия вместо мужской тоги надел столу; мать
убедила его не быть мужчиной; на рабской каторге служил он женщиной; он,
после ласки моей, позабыл старую дружбу - и, о стыд! - словно блудница, все
продал за единую ночь. И теперь влюбленные лежат, обнявшись, целыми ночами,
и, верно, когда утомятся взаимными ласками, издеваются надо мною, одиноким;
но даром им это не пройдет! Или не по праву зовусь я мужчиной и
свободнорожденным, смою обиду их зловредной кровью!

 

[LXXXV] EVMOLPVS. "In Asiam cum a quaestore essem stipendio eductus, hospitium Pergami accepi. Vbi cum libenter habitarem non solum propter cultum aedicularum, sed etiam propter hospitis formosissimum filium, excogitavi rationem qua non essem patri familiae suspectus amator. Quotiescunque enim in convivio de usu formosorum mentio facta est, tam vehementer excandui, tam severa tristitia violari aures meas obsceno sermone nolui, ut me mater praecipue tanquam unum ex philosophis intueretur. Jam ego coeperam ephebum in gymnasium deducere, ego studia eius ordinare, ego docere ac praecipere, ne quis praedator corporis admitteretur in domum.

Forte cum in triclinio iaceremus, quia dies sollemnis ludum artaverat pigritiamque recedendi imposuerat hilaritas longior, fere circa mediam noctem intellexi puerum vigilare. Itaque timidissimo murmure votum feci et: "Domina, inquam, Venus, si ego hunc puerum basiavero, ita ut ille non sentiat, cras illi par columbarum donabo". Audito voluptatis pretio puer stertere coepit. Itaque aggressus simulantem aliquot basiolis invasi. Contentus hoc principio bene mane surrexi electumque par columbarum attuli expectanti ac me voto exsolvi.

[LXXXVI] Proxima nocte cum idem liceret, mutavi optionem et: "Si hunc, inquam, tractavero improba manu, et ille non senserit, gallos gallinaceos pugnacissimos duos donabo patienti". Ad hoc votum ephebus ultro se admovit et, puto, vereri coepit ne ego obdormissem. Indulsi ergo sollicito, totoque corpore citra summam voluptatem me ingurgitavi. Deinde ut dies venit, attuli gaudenti quicquid promiseram. Vt tertia nox licentiam dedit, consurrexi ad aurem male dormientis: "Dii, inquam, immortales, si ego huic dormienti abstulero coitum plenum et optabilem, pro hac felicitate cras puero asturconem Macedonicum optimum donabo, cum hac tamen exceptione, si ille non senserit". Nunquam altiore somno ephebus obdormivit. Itaque primum implevi lactentibus papillis manus, mox basio inhaesi, deinde in unum omnia vota coniunxi. Mane sedere in cubiculo coepit atque expectare consuetudinem meam. Scis quanto facilius sit columbas gallosque gallinaceos emere quam asturconem, et, praeter hoc, etiam timebam ne tam grande munus suspectam faceret humanitatem meam. Ergo aliquot horis spatiatus, in hospitium reverti nihilque aliud quam puerum basiavi. At ille circumspiciens ut cervicem meam iunxit amplexu: "Rogo, inquit, domine, ubi est asturco?"

[LXXXVII] Cum ob hanc offensam praeclusissem mihi aditum quem feceram, <mox tamen> iterum ad licentiam redii. Interpositis enim paucis diebus, cum similis casus nos in eandem fortunam rettulisset, ut intellexi stertere patrem, rogare coepi ephebum ut reverteretur in gratiam mecum, id est ut pateretur satis fieri sibi, et cetera quae libido distenta dictat. At ille plane iratus nihil aliud dicebat nisi hoc: "Aut dormi, aut ego iam dicam patri". Nihil est tam arduum, quod non improbitas extorqueat. Dum dicit: "Patrem excitabo ", irrepsi tamen et male repugnanti gaudium extorsi. At ille non indelectatus nequitia mea, postquam diu questus est deceptum se et derisum traductumque inter condiscipulos, quibus iactasset censum meum: "Videris tamen, inquit, non ero tui similis. Si quid vis, fac iterum". Ego vero deposita omni offensa cum puero in gratiam redii, ususque beneficio eius in somnum delapsus sum. Sed non fuit contentus iteratione ephebus plenae maturitatis et annis ad patiendum gestientibus. Itaque excitavit me sopitum et: "Numquid vis?" inquit. Et non plane iam molestum erat munus. Vtcunque igitur inter anhelitus sudoresque tritus, quod voluerat accepit, rursusque in somnum decidi gaudio lassus. Interposita minus hora pungere me manu coepit et dicere: "Quare non facimus?" Tum ego toties excitatus plane vehementer excandui et reddidi illi voces suas: "Aut dormi, aut ego iam patri dicam". <. . .>

 

LХХХV.

[Эвмолп] Когда квестор, у которого я служил, привез меня в Азию, я
остановился в Пергаме. Оставался я там очень охотно, не столько ради удобств
дома, сколько ради красоты хозяйского сына; однако я старался изыскать
способ, чтобы отец не мог заподозрить моей любви. Как только за столом
начинались разговоры о красивых мальчиках, я приходил в такой искренний раж,
с такой суровой важностью отказывался позорить свой слух непристойными
разговорами, что все, в особенности мать, стали смотреть на меня, как на
философа. Уже я начал водить мальчика в гимнасий, руководить его занятиями,
учить его и следить за тем, чтобы ни один из охотников за красавцами не
проникал в дом. Однажды, в праздник, покончив уроки раньше обыкновенного, мы
возлежали в триклинии, - ленивая истома, последствие долгого и веселого
праздника, помешала нам добраться до наших комнат. Среди ночи я заметил, что
мой мальчик бодрствует. Тогда я робким шепотом вознес моление:
- О, Венера-владычица! - сказал я, - если я поцелую этого мальчика так,
что он не почувствует, то наутро подарю ему пару голубок.
Услышав о награде за наслаждение, мальчик принялся храпеть. Тогда,
приблизившись к притворщику, я осыпал его поцелуями. Довольный таким
началом, я поднялся ни свет ни заря и принес ему ожидаемую пару отменных
голубок, исполнив таким образом свой обет.

LХХХVI.

На следующую ночь, улучив момент, я изменил молитву:
- Если дерзкой рукой я поглажу его и он не почувствует, - сказал я, - я
дам ему двух лучших боевых петухов.
При этом обещании милый ребенок сам придвинулся ко мне, опасаясь,
думаю, чтобы я сам не заснул. Успокаивая его нетерпение, я с наслаждением
гладил все его тело, сколько мне было угодно. На другой же день, к великой
его радости, принес ему обещанное. На третью ночь я при первой возможности
придвинулся к уху притворно спящего.
- О, боги бессмертные! - шептал я. - Если я добьюсь от спящего счастья
полного и желанного, то за такое благополучие я завтра подарю ему
превосходного македонского скакуна, при том, однако, условии, что он ничего
не заметит.
Никогда еще мальчишка не спал так крепко. Я сначала наполнил руки его
белоснежной грудью, затем прильнул к нему поцелуем и, наконец, слил все
желания в одно. С раннего утра засел он в спальне, нетерпеливо ожидая
обещанного. Но сам понимаешь, купить голубок или петухов куда легче, чем
коня; да и побаивался я, как бы из-за столь крупного подарка не показалась
щедрость моя подозрительной. Поэтому, проходив несколько часов, я вернулся
домой и взамен подарка поцеловал мальчика. Но он, оглядевшись по сторонам,
обвил мою шею руками и осведомился:
- Учитель, а где же скакун?

LХХХVII.

Хотя этой обидой я заградил себе проторенный путь, однако скоро
вернулся к прежним вольностям. Спустя несколько дней, попав снова в
обстоятельства благоприятные и убедившись, что родитель храпит, я стал
уговаривать отрока смилостивиться надо мной, то есть позволить мне доставить
ему удовольствие, словом, все, что может сказать долго сдерживаемая страсть.
Но он, рассердившись всерьез, твердил все время: "Спи, или я скажу отцу".
Но нет трудности, которой не превозмогло бы нахальство! Пока он
повторял: "Разбужу отца", - я подполз к нему и при очень слабом
сопротивлении добился успеха. Он же, далеко не раздосадованный моей
проделкой, принялся жаловаться: и обманул-то я его, и насмеялся, и выставил
на посмешище товарищам, перед которыми он хвастался моим богатством.
- Но ты увидишь, - заключил он, - я совсем на тебя не похож. Если ты
чего-нибудь хочешь, то можешь повторить.
Итак, я, забыв все обиды, помирился с мальчиком и, воспользовавшись его
благосклонностью, погрузился в сон. Но отрок, бывший как раз в страдательном
возрасте, не удовлетворился простым повторением. Потому он разбудил меня
вопросом: "Хочешь еще?" Этот труд еще не был мне в тягость. Когда же он, при
сильном с моей стороны охании и великом потении, получил желаемое, я,
изнемогши от наслаждения, снова заснул. Менее чем через час он принялся меня
тормошить, спрашивая:
- Почему мы больше ничего не делаем?
Тут я, в самом деле обозлившись на то, что он все меня будит, ответил
ему его же словами:
- Спи, или я скажу отцу!

 

XCII.
Ибо он обладал оружием такой величины, что сам
человек казался привешенным к этому амулету. О, юноша работоспособный!
Думаю, сегодня начнет, послезавтра кончит. А посему и за помощью дело не
стало: живо отыскался какой-то римский всадник, как говорили, лишенный
чести; завернув юношу в свой плащ, он повел его домой, видно, чтобы одному
воспользоваться такой находкой

 

LXXIX.
Но напрасно я радовался. Лишь только я ослабел от вина и мои руки
бессильно повисли, Аскилт, тороватый на всякие каверзы, среди ночи
потихоньку выкрал у меня мальчика и перенес его на свое ложе. Без помехи
натешившись чужим братцем, - а братец или не слышал, или делал вид, что не
слышит, - он заснул в краденых объятиях, забыв все человеческие права. Я же,
проснувшись, напрасно шарил руками по своему безрадостно осиротевшему ложу.
Верьте слову влюбленного! Я долго колебался, не пронзить ли мне их обоих
мечом, чтобы они, не просыпаясь, уснули навеки.